Неточные совпадения
Дамы раскрыли зонтики и
вышли на боковую дорожку. Пройдя несколько поворотов и
выйдя из калитки, Дарья Александровна увидала пред собой
на высоком месте большое, красное, затейливой формы, уже почти оконченное строение. Еще не окрашенная железная
крыша ослепительно блестела
на ярком солнце. Подле оконченного строения выкладывалось другое, окруженное лесами, и рабочие в фартуках
на подмостках клали кирпичи и заливали из шаек кладку и равняли правилами.
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и не
выходил на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за
крыши домов.
«Как неловко и брезгливо сказала мать: до этого», — подумал он,
выходя на двор и рассматривая флигель; показалось, что флигель отяжелел, стал ниже,
крыша старчески свисла к земле. Стены его излучали тепло, точно нагретый утюг. Клим прошел в сад, где все было празднично и пышно, щебетали птицы,
на клумбах хвастливо пестрели цветы. А солнца так много, как будто именно этот сад был любимым его садом
на земле.
Самгин, мигая,
вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его с боков, влезали
на крышу. В этом доме кто-то жил, —
на подоконниках мезонина стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом стоит
на пригорке и задний фасад его — в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал...
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили
крышу, я сидела у окна, — меня в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо
выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал
на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом
на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
На улицу
выходят наглухо запертые ворота с решетчатым забором, из-за которого видна
крыша с загнутыми углами.
Светлый месяц, почти полный,
вышел из-за сарая, и через двор легли черные тени, и заблестело железо
на крыше разрушающегося дома.
На дворе виднелось длинное бревенчатое здание с стеклянной
крышей, — не то оранжерея, не то фотография или театр; тенистый садик из лип, черемух, акаций и сиреней
выходил прямо к Узловке, где мелькали и «китайские беседки в русском вкусе», и цветочные клумбы, и зеркальный шар, и даже небольшой фонтан с русалкой из белого мрамора.
Выйдет, бывало,
на двор, сядет в кресла и прикажет голубков поднять; а кругом,
на крышах, люди стоят с ружьями против ястребов.
— Так бы, да не так
вышло: с того времени покою не было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом
на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а только станет примеркать — погляди
на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
Тюрьма стояла
на самом перевале, и от нее уже был виден город,
крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее в маленький домик, стоявший
на левой стороне у самой дороги. Оттуда
вышел тотчас же высокий господин, «команду
на заставе имеющий», в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
— У нас, евреев, это делается очень часто… Ну, и опять нужно знать, за кого она
выйдет. А! Ее нельзя-таки отдать за первого встречного… А такого жениха тоже
на улице каждый день не подымешь. Когда его дед, хасид такой-то, приезжает в какой-нибудь город, то около дома нельзя пройти… Приставляют даже лестницы, лезут в окна, несут больных, народ облепляет стены, чисто как мухи. Забираются
на крыши… А внук… Ха! Он теперь уже великий ученый, а ему еще только пятнадцать лет…
Наконец этот «вечер» кончился. Было далеко за полночь, когда мы с братом проводили барышень до их тележки. Вечер был темный, небо мутное, первый снег густо белел
на земле и
на крышах. Я, без шапки и калош,
вышел, к нашим воротам и смотрел вслед тележке, пока не затих звон бубенцов.
В Суслон приехали ночью. Только в одном поповском доме светился огонек. Где-то ревела голодная скотина. Во многих местах солома с
крыш была уже снята и ушла
на корм. Вот до чего дошло! Веяло от всего зловещею голодною тишиной. Навстречу
вышла голодная собака, равнодушно посмотрела
на приезжих, понюхала воздух и с голодною зевотой отправилась в свою конуру.
— Ну, и пусть
выходит, когда проспится. Прежде-то снохи свекров за ворота выскакивали встречать, а нынче свекоры должны их ждать, как барынь… Нет, это уж не модель, Симон Михеич. Я вот тебе загадку загну: сноху привели и трубу
на крышу поставили. Прощай, миленький!
Этот день наступил в субботу, в начале зимы; было морозно и ветрено, с
крыш сыпался снег. Все из дома
вышли на двор, дед и бабушка с тремя внучатами еще раньше уехали
на кладбище служить панихиду; меня оставили дома в наказание за какие-то грехи.
Утром было холодно и в постели, и в комнате, и
на дворе. Когда я
вышел наружу, шел холодный дождь и сильный ветер гнул деревья, море ревело, а дождевые капли при особенно жестоких порывах ветра били в лицо и стучали по
крышам, как мелкая дробь. «Владивосток» и «Байкал», в самом деле, не совладали со штормом, вернулись и теперь стояли
на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по улицам, по берегу около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.
Нюрочка так и обомлела от страха, но,
на ее счастье, окно оказалось запертым изнутри. Светелка, где они сидели, единственным окном
выходила куда-то
на крышу, где Вася гонял голубей.
Когда он
вышел на двор, то действительно увидал Нюрочку, которая в своем желтом платьице карабкалась по самому коньку
крыши.
Это звонили
на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно; он
вышел и увидел, что со всех сторон села идут мужики в черных кафтанах и черных поярковых шляпах, а женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни не было, а вместо ее стояла
на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь;
крыша была деревянная, но дерево
на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками.
Там бревно из пазов
вышло, тут — иструпело совсем; солома
на крыше гниет, ветром ее истрепало,
на корм скотине клочья весной повытаскали.
Трубы
на ней не было; дым
выходил прямо из
крыши.
— Бывало,
выйдет она в сад, вся белая да пышная, гляжу я
на нее с
крыши, и —
на что мне солнышко, и — зачем белый свет? Так бы голубем под ноги ей и слетел! Просто — цветок лазоревый в сметане! Да с этакой бы госпожой хоть
на всю жизнь — ночь!
Наконец пароход подтянули. Какой-то матрос, ловкий, как дьявол, взобрался кверху, под самую
крышу сарая, и потом закачался в воздухе вместе с мостками, которые спустились
на корабль. И пошел народ
выходить на американскую землю…
Слушая, он смотрел через
крышу пристани
на спокойную гладь тихой реки; у того её берега, чётко отражаясь в сонной воде, стояли хороводы елей и берёз, далее они сходились в плотный синий лес, и, глядя
на их отражения в реке, казалось, что все деревья
выходят со дна её и незаметно, медленно подвигаются
на край земли.
Два окна второй комнаты
выходили на улицу, из них было видно равнину бугроватых
крыш и розовое небо. В углу перед иконами дрожал огонёк в синей стеклянной лампаде, в другом стояла кровать, покрытая красным одеялом.
На стенах висели яркие портреты царя и генералов. В комнате было тесно, но чисто и пахло, как в церкви.
Забор из белого ноздреватого камня уже выветрился и обвалился местами, и
на флигеле, который своею глухою стеной
выходил в поле,
крыша была ржавая, и
на ней кое-где блестели латки из жести.
Одноэтажный деревянный дом со слюдяными оконцами и железною
крышей тянулся сажен
на десять и
на улицу
выходил пузатым раскрашенным крылечком.
Никита сидел
на крыше до поры, пока
на месте пожарища засверкала золотом груда углей, окружая чёрные колонны печных труб. Потом он слез
на землю,
вышел за ворота и столкнулся с отцом, мокрым, выпачканным сажей, без картуза, в изорванной поддёвке.
Низменный, рецептом протянувшийся, деревянный дом, с несоразмерно высокою тесовою
крышей, некрашеный и за древностью принявший темно-пепельный цвет,
выходил одним фасадом
на высоком фундаменте в сад, а с другой стороны опускался окнами чуть не до земли.
Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нем —
крыши бань, среди кустов. За оврагом — сады и черные поля; мягкими увалами они уходили к синему гребню леса,
на горизонте. Верхом
на коньке
крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя
на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот избы
вышла старуха, вся в черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко...
Я с удовольствием взошел
на широкое русское крыльцо, где было прохладно и солнце не резало глаз своим ослепительным блеском, а расстилавшаяся пред глазами картина небольшой речки, оставленного рудника и густого леса казалась отсюда еще лучше; над
крышей избушки перекликались какие-то безыменные птички, со стороны леса тянуло прохладной пахучей струей смолистого воздуха — словом, не
вышел бы из этого мирного уголка, заброшенного в глубь сибирского леса.
Он был уже вдов, был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только пить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате, поправлял сальный огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам за деньгами;
выходил на улицу с ключом в руке, для того, чтобы посмотреть
на крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он запрятывался спать; одним словом, человек в отставке, которому после всей забубенной жизни и тряски
на перекладных остаются одни пошлые привычки.
Они свернули в сторону и шли всё по скошенному полю, то прямо, то забирая направо, пока не
вышли на дорогу. Скоро показались тополи, сад, потом красные
крыши амбаров; заблестела река, и открылся вид
на широкий плес с мельницей и белою купальней. Это было Софьино, где жил Алехин.
Она опять зарыдала и пошла за перегородку.
На соломенной
крыше избы зашуршал дождь. Рябовский схватил себя за голову и прошелся из угла в угол, потом с решительным лицом, как будто желая что-то кому-то доказать, надел фуражку, перекинул через плечо ружье и
вышел из избы.
Я поскорее
вышел на улицу, очень сконфуженный, крепко ругая себя. Над
крышами домов таяли серые остатки зимней ночи, туманное утро входило в город, но желтые огни фонарей еще не погасли, оберегая тишину.
И, когда он, в ответ
на её слова, покорно склонил голову, они ушли с террасы в комнаты, откуда вскоре раздались аккорды рояля и звуки настраиваемой скрипки. Ипполит Сергеевич сидел в удобном кресле у перил террасы, скрытой от солнца кружевной завесой дикого винограда, всползавшего с земли до
крыши по натянутым бечёвкам, и слышал всё, что говорят сестра и Бенковский. Окна гостиной, закрытые только зеленью цветов,
выходили в парк.
Филицата. Твои причуды-то исполнять, так всему научишься.
На все другое подозрение есть: стук ли, собака ли залает — могут
выйти из дому, подумают, чужой. А
на кошку какое подозрение, хоть она разорвись, — мало ль их по деревьям да по
крышам мяучит?
Николай и Ольга с первого взгляда поняли, какая тут жизнь, но ничего не сказали друг другу; молча свалили узлы и
вышли на улицу молча. Их изба была третья с краю и казалась самою бедною, самою старою
на вид; вторая — не лучше, зато у крайней — железная
крыша и занавески
на окнах. Эта изба, неогороженная, стояла особняком, и в ней был трактир. Избы шли в один ряд, и вся деревушка, тихая и задумчивая, с глядевшими из дворов ивами, бузиной и рябиной, имела приятный вид.
Осенью над городом неделями стоят серые тучи, поливая
крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги, вода реки становится рыжей и сердитой; городок замирает, люди
выходят на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
— А
на дворе дождь… Так и хлыщет, пылит, ручьи пошли. Мы эту погоду клянем в поле, а им самое подходящее дело. Темно. Дождь по
крыше гремит, часовой в будку убрался да, видно, задремал. Окна без решеток. Выкинули они во двор свои узелки, посмотрели: никто не увидал. Полезли и сами… Шли всю ночь.
На заре
вышли к реке, куда им было сказано, смотрят, а там — никого!
Когда они шли по селу, дряхлые старики, старухи
выходили из изб и земно кланялись, дети с криком и плачем прятались за вороты, молодые бабы с ужасом выглядывали в окна; одна собака какая-то, смелая и даже рассерженная процессией, выбежала с лаем
на дорогу, но Тит и староста бросились
на нее с таким остервенением, что она, поджавши хвост, пустилась во весь опор и успокоилась, только забившись под
крышу последнего овина.
Солнышко поднялось выше
крыш, народ сновал по улицам, купцы давно отворили лавки, дворяне и чиновники ездили по улицам, барыни ходили по гостиному двору, когда ватага цыган, исправник, кавалерист, красивый молодой человек, Ильин и граф, в синей медвежьей шубе,
вышли на крыльцо гостиницы.
Одевшись и напившись чаю, он подошел к окну. Ему захотелось пройтись, чтобы прогнать неотвязчивые игорные воспоминания. Он надел шинель и
вышел на улицу. Солнце уже спряталось за белые дома с красными
крышами; наступали сумерки. Было тепло.
На грязные улицы тихо падал хлопьями влажный снег. Ему вдруг стало невыносимо грустно от мысли, что он проспал весь этот день, который уже кончался.
И вот она однажды
вышла через форточку
на карниз —
на высоте шестого этажа, — пробежала весь карниз, взобралась
на брандмауэр, с брандмауэра вскочила
на крышу, а с
крыши спустилась по водосточной трубе (это было весною)
на другой карниз.
Я не осмеливалась спросить, как он пробрался сюда, оставшись незамеченным Николаем и Мариам, которая, впрочем, почему-то не
выходила в последние ночи
на крышу. Я еле успевала за моим избавителем, минуя одну за другой темные, как могилы, комнаты замка. Вот мы почти у цели: еще один небольшой коридорчик — и мы окажемся в столовой замка, а там останется пройти самую незначительную и наименее опасную часть пути.
Въезжаем
на островок. Тут избушка без
крыши; по мокрому навозу ходят две мокрые лошади.
На зов Федора Павловича из избушки
выходит бородатый мужик с длинной хворостиной и берется показать нам дорогу. Он молча идет вперед, измеряет хворостиной глубину и пробует грунт, а мы за ним. Выводит он нас
на длинную, узкую полосу, которую называет хребтом; мы должны ехать по этому хребту, а когда он кончится, взять влево, потом вправо и въехать
на другой хребет, который тянется до самого перевоза.
Дым не успевал
выйти через отверстие в
крыше, ел глаза и принудил меня лечь
на землю.
Я оделся и
вышел наружу. Туманная, темная ночь повисла над землею. Из отверстия в
крыше юрты вместе с дымом, освещенным огнем, вылетали искры.
На реке были слышны русская речь и брань. Ветер с моря донес протяжные низкие звуки — это гудел какой-то пароход.
К восьми часам утра мы перебрались через последний мыс и подошли к реке Нельме.
На другой ее стороне стояла юрта. Из отверстия в ее
крыше выходил дым; рядом с юртой
на песке лежали опрокинутые вверх дном лодки, а
на самом берегу моря догорал костер, очевидно он был разложен специально для нас. Его-то мы и видели ночью. Из юрты
вышел человек и направился к реке. В левой руке он держал за жабры большую рыбину, а в правой — нож.